Ideal жертвы - Страница 69

Но спорить с пампушкой не стала – все равно бессмысленно.

На мой взгляд Бэлу с ее идиотскими обвинениями следовало просто послать куда подальше – однако Костя внимательно и серьезно посмотрел на девушку и повторил:

– Это точно? Твой отец действительно сказал, что кто-то отсюда, из санатория, интересовался, сколько у тебя денег?

– Не «кто-то», а ты, Костя. Ты, – презрительно выплюнула она. – Продажный. Никчемный. Жалкий красавчик. Знать тебя не желаю больше!

Резко повернулась и, подволакивая ноги, двинула прочь.

– Совсем помешалась... – пробормотала я ей вслед.

И обернулась к Косте. Я хотела сказать ему, что ни капельки не верю в Бэлкины обвинения и пусть он просто выкинет этот инцидент из головы, однако, взглянув в его лицо, поразилась. Брови Константина сошлись у переносицы, лицо прорезала морщина – он явно о чем-то напряженно думал.

– Костя... – тихо произнесла я.

Но он был сейчас не со мной.

– Да... – пробормотал он. – Это все меняет...

Я вдруг отчетливо почувствовала: что все мои мысли про нас с ним, про две половинки единого целого – это полный бред. Совершенно я его не знаю. У нас с ним просто был прекрасный секс – и ничего больше.

И тогда в мою душу впервые закралась не тревога, не опасения, но дикий животный страх. Потому что если окажется, что союзника в санатории у меня нет и Константин играет на стороне моих врагов – я, сто процентов, пропала.

– Я пойду, Костя? – неуверенно спросила я.

И он – только что влюбленный, нежный, заботливый, страстный – спокойно произнес:

– Да, Лиля. Давай встретимся завтра. У меня, похоже... возникли срочные дела.

И, не оглядываясь, зашагал по аллее прочь.

Бэла

Я еще долго ревела на одинокой лавочке в парке. Слезы жгли глаза. Почему он так поступил? Как он мог?! Костя, такой утонченный, нежный, – и похотливая деревенщина Лилька... Распластанная в траве, юбчонка задрана, ноги раскиданы. О-о, мерзость! А я-то на полном серьезе верила, что нравлюсь ему. И что ему интересны, боже, до чего же смешно, мои рассказы про раннее развитие детишек...

Если прежде я всегда слегка подсмеивалась над мамой и бабушкой, которые превратили нашу семью в женское царство и демонстративно игнорировали мужчин, то сейчас я их понимала, как никогда. Мужики – действительно твари. Предатели.

Но куда больше, чем на двуличного Костю, я злилась на себя. Надо же быть до такой степени наивной! Двадцать семь лет хожу по этому свету, закончила институт, перечитала несметное множество книг, всегда считала себя разумным, здравомыслящим человеком – и попалась на крючок, на какой и подросток-пэтэушница не клюнет! Неужели сразу было не ясно: не влюбляются подобные Косте мужчины – успешные, сильные, красивые – в невзрачных толстушек вроде меня.

От крушения всей этой красивой сказки хотелось выть.

Когда слезы наконец иссякли, само собой пришло решение: ни на минуту я больше не останусь в «Ариадне». Уеду из этой клоаки. Вот прямо сейчас соберу вещи – и отправлюсь домой, в Москву. Расцелую мамулю, обниму бабушку и скажу им, что они были правы, когда предостерегали меня: «Ничего хорошего из этой поездки не выйдет». А уж насчет мужчин, всегда готовых втоптать тебя в грязь, мои родные были правы вдвойне...

Я взглянула на часы: было довольно поздно, почти десять вечера. Интересно, есть ли из этой глухомани ночной поезд до Москвы? Или придется сидеть до утра на вокзале?

Впрочем, остаться в «Ариадне» – даже на единственную ночь – мне было еще страшнее. Потому я решительно вскочила с лавочки и заторопилась в свой номер. Быстренько покидать в чемодан вещи, заказать на ресепшене машину (бесплатный трансфер входил в стоимость путевки) – и до свидания.

...Но на пути к жилому корпусу я нос к носу столкнулась с Катюхой – моей соседкой по столику в здешнем ресторане. Та мне, похоже, обрадовалась – по крайней мере, заорала громко и от души:

– О, Бэлка, привет!

Я поневоле улыбнулась. Потому что Катька, при всей своей малограмотности и постоянном выпендреже, мне нравилась. Было в ней что-то глубоко скрытое под наносной светской шелухой: некая первобытная сила. И доброта. И чуткость. По крайней мере, сейчас, едва взглянув на меня, она мгновенно сбавила свой бравурный тон. И тревожно произнесла:

– Боже мой, Бэльчонок! Да на тебе лица нет! Что случилось?

Голос ее звучал настолько участливо, что я мгновенно забыла все ее недавние подколки. И даже то, сколь беззастенчиво Катюха хвалилась, что «пользуется» моим Старцевым.

Слезы вновь застили глаза, и я пробормотала:

– Все ужасно. Я уезжаю.

– Как? Почему? – совсем уж переполошилась она.

И я хоть и понимала: Катьке не столько хочется послушать мое нытье, сколько просто любопытно (сплетни-то она разносить обожала), а не удержалась. Всхлипнула:

– Доста-ало меня тут все! Я просто с ума сойду – если здесь останусь!

Теперь Катюха присосалась ко мне покрепче рыбы-прилипалы.

Строго произнесла:

– Так, Бэлка. Прекрати истерику. Пошли.

И потянула меня прочь от жилого корпуса – в сторону здания, где располагался бар.

– Тебе нужно выпить. Пошли, пошли. Я угощаю.

– Да не хочу я, Катя, отстань! Сказала же тебе: я уезжаю. Тошнит уже от этого поганого санатория!

– О, как тебя разобрало! – хмыкнула она. – И куда же ты уезжаешь?

– Как куда? Домой. В Москву.

– Прямо сейчас? – подняла бровь Катерина.

Я упрямо повторила:

– Да.

– Хорошо, уедешь, – успокоила она. – Я обещаю. Только махнем с тобой пару рюмашек – как говорится, на дорожку! Тебе это не помешает.

И серьезно добавила:

– Я ведь вижу, Бэлка: ты на меня свысока поглядываешь. И правильно нос задираешь, я сама понимаю: ты умная, образованная, с моими девятью классами не сравнить. Но сейчас уж поверь мне, колхознице: нельзя тебе никуда ехать. Остановись, успокойся, выпей чего-нибудь покрепче, водка будет в самый раз. Примем по паре рюмок, поболтаем, приведем тебя в норму – а потом ехай себе, хоть в Москву, хоть куда.